В Пятигорске «веду жизнь настоящей утки»: интервью с Михаилом Лермонтовым

Для того, чтобы пообщаться с известным поэтом, нам не пришлось обращаться к спиритологам. Ответы прозаика хранились в его старых архивах — в дневниках, письмах и заметках.

— Я сейчас приехал только в Ставрополь, ехал я с Алексеем Аркадьевичем, и ужасно долго ехал, дорога была прескверная, теперь не знаю сам ещё, куда поеду; кажется, прежде отправлюсь в крепость Шуру, где полк, а оттуда постараюсь на воды.

— Поправить здоровье. Я теперь на водах, пью и купаюсь, словом, веду жизнь настоящей утки.

— Ежедневно брожу по горам, и уже от этого одного укрепил себе ноги; хожу постоянно: ни жара, ни дождь меня не останавливают.

— Бедокурить не будем, а повеселиться немножко позвольте. Иначе ведь мы можем умереть от скуки.

— Погода ужасная: дожди, ветры, туманы; июль хуже петербургского сентября; так что я остановился брать ванны и пить воды до хороших дней.

— Я заезжал в Черкасск к генералу Хомутову и прожил у него три дня, и каждый день был в театре. Что за феатр!

— Об этом стоит рассказать: смотришь на сцену — и ничего не видишь, ибо перед носом стоят сальные свечи, от которых глаза лопаются; смотришь назад — ничего не видишь, потому что темно; смотришь направо — ничего не видишь, потому что ничего нет; смотришь налево — и видишь в ложе полицмейстера; оркестр составлен из четырех кларнетов, двух контрабасов и одной скрипки, на которой пилит сам капельмейстер, и этот капельмейстер примечателен тем, что глух, и когда надо начать или кончать, то первый кларнет дергает его за фалды, а контрабас бьёт такт смычком по его плечу. Раз, по личной ненависти, он его так хватил смычком, что тот обернулся и хотел пустить в него скрипкой, но в эту минуту кларнет дернул его за фалды, и капельмейстер упал навзничь головой прямо в барабан и проломил кожу; но в азарте вскочил и хотел продолжать бой, и что же! о, ужас! на голове его вместо кивера торчит барабан. Публика была в восторге, занавес опустили, а оркестр отправили на съезжую. В продолжение этой потехи, я всё ждал, что будет? Но здесь, в Ставрополе, таких удовольствий нет.

— Позвольте отвечу вам стихами:

Часто во время зари я глядел на снега и далекие льдины утесов;

они так сияли в лучах восходящего солнца,

и в розовый блеск одеваясь, они,

между тем как внизу все темно,

возвещали прохожему утро.

И розовый цвет их подобился цвету стыда:

как будто девицы,

когда вдруг увидят мужчину купаясь,

в таком уж смущеньи,

что белой одежды накинуть на грудь не успеют.

— Кто мне поверит, что я знал уже любовь, имея 10 лет от роду?

— Мы были большим семейством на водах Кавказских: бабушка, тётушки, кузины. К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет девяти. Я её видел там. Я не помню, хороша собою она была или нет, но её образ и теперь ещё хранится в голове моей. Он мне любезен, сам не знаю почему. Белокурые волосы, голубые глаза быстрые, непринужденность… нет, с тех пор я ничего подобного не видал, или это мне кажется, потому что я никогда так не любил, как в тот раз.

— О, эта загадка, этот потерянный рай до могилы будут терзать мой ум! Иногда мне странно, и я готов смеяться над этой страстию, но чаще — плакать.

— С тех пор как я на Кавказе, я не получал ни от кого писем, даже из дому не имею известий. Может быть, они пропадают, потому что я не был нигде на месте, а шатался всё время по горам с отрядом.